Но по возвращении в яркую, фальшивую и шумную атмосферу общежития как же не хватало ей темноты! Ее ощущения никогда не были столь полновесными.
И так прошел весь июнь: в этой душной, странно пахнущей каморке, по-прежнему живая, с искусанной клопами задницей, в ожидании того, когда же прачка наконец допоет свою песню. Джулия не могла найти Сайма (доводя до ума десятое издание словаря новояза, исследовательский отдел работал сутки напролет), но она передала записку Парсонсу, который пришел к ней в каморку, где неспокойно, с озабоченным видом лег с ней в постель, пялясь на стены так, словно из-за его спины мог вырасти телекран, — и все равно управился за те же полминуты. А после сидел на кровати и бранил себя за измену жене, партии и «всему самому лучшему, что есть у старины Тома Парсонса». Он клялся, что ноги его больше здесь не будет. Она была для него «сладкой милочкой» Джулией — так приговаривал Парсонс, — но ему это с рук не сойдет, особенно теперь, когда его дети уже выросли и способны все про него разнюхать.
— В «Разведчиках» их отлично натаскивают на слежку. У деток зоркий глаз. Энергия через край! Ни на миг не дают расслабиться.
После этого он примерно час распинался о тех несчастных, на которых его дети уже успели донести; он не то ужасался, не то злорадствовал и даже испытывал некоторую гордость за молодое поколение. Джулия попыталась вытянуть из него осуждение таких поступков, но для него не существовало ничего, кроме собственного полового органа и партии, «сладкой милочки» и «отличного тренинга для разведчиков». А песня во дворике все не кончалась, и Парсонс ушел; следом явился и исчез Уинстон — так и минули очередные сутки. После этого был рабочий день в лито и возвращение в общежитие; однажды вечером Вики уставилась на Джулию в зеркало, когда та умывалась. На миг Джулию пронзило чувство к Вики, а затем она поморщилась и отвернулась, всей позой демонстрируя: отстань, мол, не видишь, что ли, ничего путного не выйдет. Затем была ее смена в лито и поездка к Уиксу на автобусе в постоянно прерывавшейся дреме — сидящие рядом пролы жаловались на дефицит: днем с огнем не достать фасоли. В глубинах сознания Джулии возникали образы Вики и Уинстона, который говорил: «Мы покойники»… и она куда-то падала, спасаясь сном, точно бегством. Пришел и ушел Парсонс, и Джулия спустилась на кухню, чтобы помыться и поплакать. Она прислонилась к стене, впала в задумчивость и в этом состоянии воображала себе более высокую цель, стремление к которой оправдывало ее род деятельности. Как о давно известном факте Джулия вспомнила, что Старший Брат — и только он — по-настоящему любит ее. Так учили в школе, и в какой-то степени это было верно. Да, это действительно могло оказаться правдой. Она подняла лицо к узкой щели окошка, ровно когда часы в партийных районах пробили девятнадцать часов — так далеко, глухо и зловеще, словно бы это гудел океан. Через минуту она все поймет. Странное ощущение пришло к ней в пахнущей сыростью каморке. Спустя какое-то мгновение она увидит, что учение партии совершенно. О’Брайен, который был намного ее умней, вчитался и уверовал в это учение. Хотя летчики и шутили, они отдавали жизнь за Океанию и Старшего Брата. Ради Океании и Старшего Брата они убивали без лишних слов и без глупых вопросов. Это было дано им в ощущениях; и возможно, уже не играло никакой роли, верно учение партии или нет. «Что есть Истина?» Ничто или нечто совершенно бесполезное. Самолет обладает силой, а не истиной.
Вот так и приблизился этот июльский день. Джулия стояла у окна, потная от жары. Сейчас позади нее на кровати лежал Стэнли Амплфорт, высокий мужчина с темно-русыми волосами, уже не бесформенный и не поникший, каким был до сих пор. Он расцветал в этой паутине.
Джулия впервые пригласила к себе Амплфорта три недели назад, когда, отчаявшись загнать в нору Сайма, передала записку, сперва предназначенную для него, Амплфорту. В записке было указано только место и время, но Амплфорт принял ее как свидетельство долгожданного чуда. Он пришел на оговоренную встречу: легко нашел лавку «Уикс», мигом пробрался к заветному столу, и старина Чаррингтон убедил его купить резную курительную трубку небольшого размера. Джулия провела Амплфорта в ту самую комнатушку. Его лицо так и сияло в предвкушении, но стоило ей погладить его по щеке, как Амплфорт отшатнулся. Он съежился у двери и, заикаясь, жалко промямлил, что имел в виду совсем другое.
— Ну, я боялся, что ты это заподозришь. И ты вправе ожидать от меня определенных намерений, ведь ты так мила, и не будь я столь невзрачен… Не хочется умирать, так и не испытав любви. Но могу ли я любить? Ну, ты видишь, что я собой представляю.
— А зачем ты тогда пришел? — спросила она со всей мягкостью, на какую была способна. — Ты из Братства Голдстейна?
При этих словах в его взгляде полыхнуло еще больше ужаса.
— Из Братства Голдстейна? Нет, что ты!
— Ничего не понимаю. Для чего ты пришел, если не по этой причине?
Как выяснилось в дальнейшем, Амплфорт полагал, что они встретятся здесь на почве поэзии: тех старых утраченных стихов, которые он и его коллеги переписали, дабы очистить от плохомыслия. Амплфорт годами заучивал подлинники стихотворений, записывая краткие выдержки на клочках бумаги, которые прятал в ботинках и потом читал самому себе, когда был уверен, что его никто не видит. Годами он надеялся, что кто-нибудь сумеет разгадать его секрет и с таким человеком можно будет поделиться старыми утраченными стихами.
— По-моему, переработка стихов необходима. Конечно, такие вещи опасны. Они ведут к искривлению сознания. Я могу испытывать определенные чувства по отношению к стихам, это правда, но вижу, почему их надо запрещать. К примеру, в моем самом любимом стихотворении есть образы, связанные с вырождением, прославляется капиталистическое накопительство, создается положительный образ абиссинской девы, которая, конечно же, евразийка. Подумать только: а вдруг это стихотворение увидит ребенок! Да, оно — смертельный яд для сознания, предназначенный для деформации и порчи оного, а его автор — преступник. От такого следует предохраняться! — Амплфорт застенчиво помигал и развернулся к Джулии. — Хочешь послушать?
Вскоре он уже сидел на облюбованной насекомыми кровати и нараспев декламировал какую-то чушь про Кубла-Хана и дворец наслажденья меж вечных льдов, про то, как «этой грезы слыша звон, сомкнемся тесным хороводом»[8]. Для Джулии это значило не больше, чем кошачье мяуканье. Она все же захлопала в ладоши, изобразив восхищение, и тогда Амплфорт распрямился и совершенно обнаглел. Теперь он предполагал, что такие стихи можно было бы и оставить… конечно, только для политически грамотной публики… но нельзя ли их реально сохранить?
— Моя работа в министерстве важна, но потом… получается «бабочка без крыльев». Без этого никак, но… бабочка без крыльев!
Он возвращался снова и снова. С каждым следующим визитом выглядел все менее сломленным и бесформенным. Амплфорт, можно сказать, нарастил скелет. Он все еще сутулился, его голубые глаза смотрели настороженно, но лицо оставалось ясным. Натуральная бабочка с крыльями. Старина Чаррингтон продал ему два блокнота, и Амплфорт, лежа в кровати на животе, записывал стихи, извлекая их из своей обрывочной памяти, а Джулия подавала ему чай и плитки внутрипартийного шоколада. Его ноги в вельветовых тапочках, которые отыскала Джулия, рассекали воздух в ритме стиха. Время от времени он устраивался на кровати поудобнее и декламировал поэзию наизусть, томно закрывая глаза. Тогда он позволял Джулии держать его за руку. Он называл эту каморку своей страной Ксанад, своим Арденским лесом, а Джулию — своей абиссинской девой. Все случилось так, как говорил Уикс о жуке в паутине: это было его самое сладкое бытие. Вот он хмурится над блокнотом, озабоченно прижав карандаш к подбородку:
— Я хотел сказать, но все не решался. Ты спрашивала, видел ли я Сайма.
— Да? — в полусне отвернулась от окна Джулия.
